Бессмертие
В небе над моим городом мало звёзд. Выходя вечером курить, я вижу Большую Медведицу и сына её Волопаса. Безлунной ночью, если извернуться – локон Кос Береники. Двенадцатиэтажка напротив закрывает Полярную звезду, но не хвост оберегающего её Дракона. Глядя на эту мантию Нюкты, усеянную каплями, пролившимися некогда из божественной груди Геры, я думаю о том, как далеко находятся эти звезды, так легко складывающиеся в фигуры на двумерных небесах. И столь чуждые друг другу на деле. Даже свету приходится лететь до нас много лет, чтобы дать скромную надежду, что они ещё живы, а миры, обращающиеся вокруг этих кипящих капель, до сих пор существуют. От этого становится одиноко, и мы с Бессмертным вместе тоскуем по далёкой планете, о которой он пытается рассказать, а я – понять. Хочется верить, что когда-нибудь это случится. Я лгу ему и себе надеждой, и тогда Бессмертный засыпает, воображая, что завтра будет иначе.
Я нашел его два года назад в закрывшейся библиотеке. Крупное химическое предприятие решило отремонтировать здание и приспособить для текущих нужд, так что книги раздавались всем желающим. С кипой справочников шел я, краем глаза заметив на полке сверток из желтого тетрадного листа. Внутри – эллипсоид, девяносто три миллиметра в большей оси и тридцать один в малой. Цельнолитой, полированный до блеска, он имел смещенный центр тяжести, так что всегда вставал стоймя, как неваляшка. Я часто коллекционирую хлам – на отдельной полке у меня лежит первая резьбовая деталь, выточенная в университете, а также подшипник, подаренный другом. Стоит ли удивляться, что я забрал домой и эту штуку? И, тем же вечером, коротая время за бессмысленной игрой в ваньку-встаньку, замечтался.
Мне представлялся пропахший смолой барак. Гомон людей, вернувшихся со смены. Глупый мотылек бился о висевшую под потолком лампу, освещавшую оклеенные газетой стены. Воздух не успел остыть после дневной жары, было душно. Я сидел за тумбочкой, заменявшей стол, одной рукой листая химический справочник, но действие было бесполезным уже потому, что я не помнил, зачем. И, как ни старался, внимание отвлекалось на странную литую болванку, раскачивавшуюся от ударов пальцев. Звук перекатов по белой крашенной столешнице гипнотизировал. Сперва мерный, глубокий, с уменьшением амплитуды колебаний он ускорялся, пока не перерастал в обрывавшуюся резко дробь. И каждый раз в этот момент мне казалось, что должно что-то случиться. Нужно лишь посмотреть пристальнее. Оторвать взор от таблиц и формул, и перевести на отражение в гладком металле.
Хотелось ли мне? Не уверен. И без необъяснимого хватало проблем. Я чувствовал их, хотя не мог назвать, ибо воспоминание оказалось обрывочным. Единичным. Я был чем-то болен, но вылечиться не хватало ни времени, ни денег, да и сама природа заболевания относилась к моей работе. В конце концов, я был химиком. У меня была семья, но не получалось вспомнить имена и лица. И проблемы, вечные проблемы, наполнявшие жизнь человека в далёкие 50-е годы двадцатого века. Особенно здесь, в сибирской глуши. Каким-то шестым чувством я понимал, что не найду ответов на свои вопросы в отражениях эллипсоида так же, как он не найдёт желаемого в моей голове. Нужно было просто дать ему уснуть. Не бередить прошлое. Но всё же… он очень просил. Просил отчаянно. Поэтому я посмотрел.
Мрачная изба обогревается массивной печью. Ночь снаружи зимняя – студеная и ясная. Родители легли спать, спят братья и сестры, сопение стоит на весь дом. Лёжа под тремя одеялами у стены, я пытаюсь разглядеть в темноте что-нибудь на поверхности диковинной штуки, принесенной отцом. Она гладкая и теплая, даром что из железа, и никогда такой странной вещи я не встречал. Разве что видел осенью у московского дядьки, проезжавшего нашей деревней, красивый ножик, начищенный до блеска. Сам весь чудной, в не наш кафтан ряженый, поил он старосту водкой, выспрашивая, где тут скала, на которой камень горит. Но эта точно не им оставлена, я чувствовал. Ставни заперты, кругом темень, хоть глаз выколи, а мне, дураку, смерть как нужно на улицу. Не знаю, зачем – хочу. И я перебираюсь через кучу спящих, стараясь не разбудить, и завошкавшемуся Тишке отвечаю, что пошел писать. Но сам накидываю зипун, натягиваю сапоги и, прижимая к груди теплый предмет, шмыгаю за дверь. Не беда, что темно – привык, и с закрытыми глазами пройду.
Небо звёздное, не такое, как в моём городе. Другое небо, усеянное мерцающими точками, на которые я раньше не обращал внимание. Зачем? Пользы-то с них? Но сейчас они кажутся очень важными и, глядя вверх, забыв о морозе, я хочу подпрыгнуть и улететь туда. И знаю, что это не просто капли на черном холсте над землей, но далёкие сферы, вокруг которых обращаются миры. Мне не понятно, но Бессмертный уже и не требует. В миг, когда я поднял голову и прыгнул, пытаясь летать, он всё понял, и теперь нам обоим грустно. Я не могу ничего дать ему, хотя бы потому, что не понимаю языка. Потому что меня, если честно, пугают мысли о расстояниях, пройти которые не хватит человеческой жизни. И шаре, висящем в темноте более густой, чем в избе, но очень похожем на другой. Тот, где стою я. Он разочарован, хоть и не злится. У меня нет ответов на его просьбы. Снова придётся ждать.
Так холодно. Крадучись, я открываю дверцу, перешагиваю высокий порог, и тут же затворяю, чтоб не выпустить тепло. Все спят, это хорошо. Может, не дадут нагоняй. Пробравшись в постель и закутавшись с головою, уже хочу уснуть, но не даёт покоя чувство вины. Ему так одиноко, хотя он, кажется, привык. Но может есть хоть что-то, чем я могу помочь? Может быть. Он предлагает взглянуть.
Бородатый шаман выбивает ритмы в кожаный бубен. В шалаше полумрак и прохлада, но и старик, и мальчик одеты в тёплые шкуры, а огонь, взметающийся к отверстию в верхушке, разгоняет тени и греет. Я молод, мне страшно и интересно – великий Ульгень выбрал меня, чтобы стать шаманом.
Нажмите на фото, чтобы читать полностью.